Человек рождается дважды. Книга 1 - Страница 41

Прямо от берега убегала избитая подковами лошадей узкая тропа, теряясь в лесу. Это была дорога на прииск «Среднекан».

Моросил дождь, отчего посёлок казался ещё более убогим.

— Ты чего это? Голодным хочешь остаться? Наглядишься ещё. Иди в барак, а то мужики умнут и уху и рыбу, — крикнули из барака.

Против двери над костром висел артельный котёл, прикрытый листом жести. Жарко горела печь. В противне подогревалась жареная нельма. На столе рядом с открытыми консервами закопчённые чайники в клубах пара. На газете — комки сахара и гора нарезанного свежеиспечённого белого хлеба.

Люди сидели на топчанах и ели. Николай и Анатолий в одних трусах, раскрасневшись, хлебали уху из солдатского котелка.

— Чего ты, Юрка, бродишь? Садись, пока не поздно. Ты только посмотри, какой закатили нам пир таёжники. Ну кто бы мог подумать? — отдуваясь от перца, бормотал Белоглазов.

Перед Колосовым поставили котелок. Старожилы вышли.

— Ничего не скажешь — таёжная деликатность. Смотри, даже не заходят покурить или хотя бы спросить о новостях. Не думаю, что их не интересует Большая земля, — сказал Николай и стал расстилать оленьи шкуры.

— Вот это настоящие мужчины. Ни одного красивого слова, а сколько простой душевности и теплоты! — восторженно произнёс Колосов.

— Действительно, нужно хорошо выспаться, — заметил Толька, потягиваясь на топчане.

Колосов выглянул в дверь. На берегу жгли костры. Таёжники молча носили к складу Ящики и тюки. В зареве огня их плотные, бородатые фигуры с заросшими лицами казались Ещё более суровыми…

ГЛАВА 11

Погода менялась. Из тайги потЯнуло запахом леса. Серая хмурь поползла к морю. ПоЯвились

просветы чистого неба. Наконец прорвалась и полоса золотого тепла.

Петров лежал на койке и дремал. В бараке было ещё несколько человек, освобождённых от работы. Луч солнца ласково лёг на его лицо. Петров прикрыл ладонью глаза и повернул голову.

Солнце согрело щёку, шею, плечо. Он чувствовал его свет через зажмуренные веки. Какое-то смутное воспоминание сжало сердце. Забытые ласки матери? Нет, что-то другое.

Тревога обогнала мысли. Он сжал виски и задумался. Что же это такое? Да, да. Опять этот воспитатель!

С того дня, как он чуть не попался с баяном и Фомин с такой решительностью выручил его, в душе Петрова словно что-то надломилось. Он избегал встреч с воспитателем, стал задумчив и молчалив. Какого чёрта этот человек своей добротой и постоянным вмешательством в его судьбу вносит в душу смЯтение?

Петров был зол на себя, на Фомина, на всё и вся на свете. Он старался убедить себя, что воспитатель не сделал ничего хорошего. Но где-то в душе теплилось доброе.

Фомин стоял у проходной и смотрел на бригады, возвращающиеся с работы. Они подходили колоннами, перебрасываясь репликами и шутками.

— Как, начальник, сводочка? — спрашивали ещё у ворот. Фомин утвердительно махал рукой и улыбался.

Пропустив колонну, он пошёл сзади. С тех пор как поставили доску показателей и наладили ежедневный учёт выполнения норм, заключённые сразу подходили к доске. Тут же разгорались споры.

— Смотри, братва! Никак, рахитики нас опять переплюнули? Придётся им завтра подсыпать.

— Ты уж раз «отсыпал», вот тебе и «подсыпали». Так что не твоя это специальность.

— Велика беда, наклепаем?

— Не выйдет! Наклепала Матрёна на своего старика, а его за бока да в тюрьму…

— Всё выйдет!

Фомин с жадностью вслушивался в эти грубоватые реплики и шутливую перебранку. Доска была его детищем. Он сам разработал все формы показателей. Здесь вывешивались «молнии» о достижениях отдельных бригад и поощрениях. Давались и сведения о нарушителях режима и отказчиках. Эти цифры, фамилии будоражили людей, крепили надежду на освобождение, будили гордость.

Фомин дождался последнюю бригаду и только тогда заглЯнул в санитарную часть. Нина, как всегда, встретила его приветливо. Теперь он часто заходил сюда. Тут сглаживались все шероховатости дня. С ней было легко, просто.

В накрахмаленном халате она была особенно мила. За время работы в лагере она похудела и выглядела совсем молоденькой.

Когда вошел Фомин, она куда-то собиралась, укладывая в чемоданчик медицинские принадлежности, пузырьки, коробочки, вату, марлю.

— Нина Ивановна, куда вы собрались? — удивлённо спросил он, здороваясь.

Она пригласила садиться и, положив руку на чемоданчик, улыбнулась уголками губ. Пальцы беспокойно поглаживали никелированную застёжку.

— К больному. А почему вас это так удивило?

— Что-нибудь случилось?

— Нет, всё благополучно. Просто некоторые больные не всегда аккуратно являются на приём, да и надо посмотреть, как они живут. Кроме всего, необходимо навестить Шайхулу. Больничных коек у нас мало, и его выписали досрочно.

— В лагерь? Одна? Нет, Нина, я вам этого не позволю.

На его лице отразилось такое искреннее беспокойство, что она растроганно улыбнулась. Действительно, ещё несколько минут назад она волновалась. Шайхула просил её зайти и посмотреть, можно ли снимать швы, заЯвив, что другому врачу он не доверяет.

Она благодарно пожала руку Фомина.

— Вы и не представляете, Сергей, как мне ценна и приятна ваша забота. — Она впервые назвала его по имени. — Спасибо вам, мой добрый друг, но у меня есть одно правило: выполнять всё добросовестно. К тому же я врач и обязана бывать в бараках.

— Я не пущу вас одну, не могу и не имею права.

— Вы смотрите на меня как на слабую женщину, трусиху. Не следует меня опекать. Верно, я немножко боюсь, но пойду одна. У меня желание серьёзно работать, и потому не хочу показывать свОю слабость.